Александр Торин:Александр Торин:Когда я заканчивал десятый класс, у сестры, живущей в пенале общежития МГУ, подошла многолетняя очередь на университетский кооператив в Теплом Стане. В апреле у нее родилась дочка.
Сестре хотелось купить трехкомнатную квартиру, но в те годы молодой семье с одним ребенком положены были только две комнаты. Не помогли ни кандидатские льготы, ни письма в исполком. Тогда решено было, что бабушка пропишется у любимой внучки под предлогом ухода последней за престарелой. А заодно и с правнучкой помощь выйдет.
Так мы перевезли бабушку в Теплый Стан. До сих пор помню служебный ГАЗик, в который погрузили два потертых чемодана. Бабушка прощалась с пенсионерами, обитавшими в нашем доме, в кабине стоял запах пряных стариковских духов. Потом - кольцевая дорога, девятиэтажна, аромат свежей краски в подъезде и показавшаяся мне огромной квартира на восьмом этаже. Сразу за домом уходил к Юго-Западу лесной массив, справа пробивался сквозь дымку университетский шпиль.
У меня появилась собственная комната, в которой можно было слушать музыку, курить и читать до рассвета.
Бабушка на новом месте так и не освоилась. Она привыкла к дому, в котором прожила почти пятнадцать лет, к соседям, обоям, трещинам на потолке, отдаленному гулу электричек. При каждом удобном случае она выбиралась в гости, жаловалась на духоту и давку в автобусах, общалась с соседями-пенсионерами и расхваливала наш микрорайон.
- Все-таки, - говорила она, - район у нас зеленый. Я так люблю липы, тополи. А у них что? Посадили между домами три деревца, - презрительно морщилась старушка. - Ни тени, ни прохлады, один бетон!
- Но мама, - раздражалась мать. - Скажи спасибо, что вообще деревья посадили, это же новый микрорайон. И потом, грех тебе жаловаться, выйдешь из подъезда - и сразу же лес.
- Да разве это лес? Темный какой-то, весь заросший. Вот у нас лесопарк - красота, сосны, канал.
- Мама, если бы ты знала, как я устала от твоих сентенций.
- Не сердись, - соглашалась бабушка. - У старых людей свои причуды. Я люблю эту квартиру, - она мечтательно закатывала глаза. - Надеялась я, что доживу свой век здесь, вместе с Сашенькой.
- Мальчик поступил в институт. Ему надо заниматься. И вообще, у него теперь своя жизнь.
- Ну и пусть занимается, - мило улыбалась бабушка. А я бы сидела с вами тихонько в комнате, смотрела телевизор. Разве я вам мешаю? Ведь как раньше было хорошо, какие фильмы замечательные. "Семнадцать мгновений весны". "Следствие ведут знатоки". А теперь такую дрянь снимают, смотреть нечего!
- Я пойду, схожу в овощной. - Отец начинал тихо закипать.
- Да, у нас картошка на исходе, - соглашалась мама. - И репчатый лук не забудь. Знаешь что, сходил бы ты в овощной на Фестивальной, там как-то снабжение получше. На прошлой неделе к ним морковь завезли и кабачки, Алевтина Петровна в пятницу три кило притащила.
- Вот и отлично, я тогда в хозяйственный загляну, - ворчал отец. - А то у меня сверло затупилось.
- А мы с Сашенькой прогуляемся, - улыбалась старушка. Помнишь, как в пятом классе мы изучали созвездия....
Пропали выходные. Прощайте институтские мои друзья, мудрый буддист Гера с бородкой и рыжеволосый Толик, обладатель уникальной коллекции записей группы "Куин". Прощайте, девочки, красное вино, сигареты. И ты, Таня, прощай. Прости, если сможешь... У каждого из нас в шкафу припрятан скелет прошлых грехов, обязанностей и долгов. А по долгам надо платить...
А вообще-то, взрослые зря думают, что малые дети ничего не понимают. Они понимают все без исключения, а в первую очередь - хрупкость окружающего их мира. Поскольку хрупкость эта угрожает существованию их детской оболочки, пахнущей манной кашей, мокрой от снега шубой и коммунальными коридорами.
Когда я был еще совсем маленьким, отец оказался на должности, которой мог позавидовать любой мало-мальски обладающий деловой жилкой человек. Его тогда назначили главным врачом СЭС. Для неграмотных: СЭС - это СанЭпидемСтанция. Что-то вроде Юнеско пополам со Всемирной Организацией Здравоохранения.
Ерунда, конечно. Но вот одна мелкая деталь: СЭС эта была бывшего Свердловского района Москвы. В подчинение ее входили все увеселительные и питательные организации столицы, включая чертову кучу центральных ресторанов. "Славянский Базар", "Арагви", и прочая, и прочая.
Когда мне было пять с небольшим лет, родители взяли меня в кино на фильм про доктора Айболита-66. Вместо доброго человека в белом халате, кормившего бегемотиков гоголем-моголем, на экране кривлялись злодеи-бармалеи, время от времени тонущие в болотной тине. Нормальные герои всегда идут в обход. Родители хохотали, а мне было скучно.
Потом волшебство закончилось, при ярком дневном свете город был все тем же, пахнущим бензином, бесконечными улицами, и подгоревшей кухней. Запахи лука и томатной пасты будоражили воображение, и я начал хныкать.
- Есть хочу.
- Сейчас, приедем домой. - Бормотал отец.
- Давай зайдем куда-нибудь. У нас дома есть нечего, надо продукты покупать и готовить. Ну в конце концов, раз в несколько лет можем мы себе позволить...
- Ну хорошо. Только дорого выйдет.
- Ну на один день хотя бы, давай забудем об этом. Ну пожалуйста...
*
Только теперь я понимаю, какие высочайшие эмоции овладевали директором того самого "Арагви" при виде отца с женой и сыном.
- Какие люди, какие люди, - суетился он. Люба! - глаза его, казалось, в ту же секунду вывернутся из орбит.
- Что, Атос Авагенович?
- Люба... Сколько раз я тебе говорил, стелить на столики новые скатерти. Но-вы-е. Я по-русски понятно объясняюсь?
- Понятно, Атос Авагенович.
- Так ты меня понял, Люба?
- Поняла, Атос Авагенович. Но вы же сами вчера сказали...
- Люба!
- Все поняла. Шашлычку?
- Папа, папа, шашлычку...
- Тихо ты! Вы, Атос Авагенович не волнуйтесь, мы здесь просто так, с семьей зашли...
- Да разве я не понимаю, дорогой! Семья - самое главное, у нас говорили: жена и сын как лоза, посаженная с любовью. Для вас все самое лучшее, как для Черчилля, клянусь мамой! Люба! Приготовь отдельный кабинет!
- В котором Черчилль обедал?
- Тот занят. Нет, приготовь Цэковский.
- Атос Авагенович, неловко как-то. Нам бы обычный столик.
- Никаких возражений, дорогой. Ты у нас почетный гость, и семья твоя... Семья и семя от одного корня, понимаешь?
*
Долма мне не понравилась. Шашлык был вкусный, но жесткий. Хлеб, правда, пышный, горячий. А вообще, лучше бы мы в тот ресторан не ходили.
- Ты сам хорош, герой. Принципиальный весь из себя, а что сын твой живет в подвале тебе наплевать.
- Замолчи!
- Это ты молчи. Посмотри, что делается вокруг. Все твои дружки живут в центре, в кирпичных домах.
- Я не продавался, и продаваться не буду!
- Зато я теперь понимаю, почему твоя первая жена ушла к адмиралу.
- Все, - взревел отец. - Я больше не могу!
- И я тоже не могу. Идиотизм имеет границы. Мы живем в прогнившей стране и должны как-то жить. Да, не смотри на меня с ненавистью. Я не могу больше сидеть в этом коммунальном подвале, пахнущем плесенью, понимаешь?
- Вот оно как, - рассуждала мама, закутав меня в шубу. Да, в том июне в Москве выпал снег, так бывает в жизни. Снег был холодным и мокрым, станция железной дороги совершенно гадкой и склизкой. Улицы кирпичного квартала, построенного в конце войны - темными и зловещими. - Ты думаешь, я права? Нет. А зачем? Хочется жить по-человечески. Уходит жизнь, мне уже тридцать пять лет. Но ты, Саша, скажи. Когда мы к бабушке приедем улыбнись и скажи: "Свалились, как снег на голову". Она растает. Мне это сейчас просто-таки необходимо... Тем более, что бабушка наша тоже сложный экземпляр. Господи, за что мне все это, почему я не родилась в крестьянском срубе, и не видела жизнь, как она есть, в суровом чередовании рождений и смертей. Но ты все равно не поймешь. Ты про то, что бабушке сказать надо помнишь?
- Как снег на голову, - пробубнил я.
Про снег на голову я как раз понимал. На платформе шел снег, падал, таял, растворялся в свете прожектора.
И когда мы прошли по "Институтскому" проезду к улице "Октябрьской" и увидели куцые балконы, мне не оставалось ничего, кроме как расплыться в идиотской улыбке трехлетнего пацана, и сказать:
- Бабуль. Свалились, как снег на голову. Папаня от нас уходит. Не сроднились они душевно. Пиздец, короче.
Так всегда говорил Коля из нашего двора, а он знал, что делает, ему было лет восемь, или даже девять, и мы боялись его как огня.
- О, Господи, Марина, чему ты научила ребенка! Что за ужасный блатной жаргон, вы так теперь разговариваете? - бабушка начала рыдать.
- Саша! - Мама начала плакать. - Где ты это услышал...
- Меня уже ничего не удивляет. Мальчик останется у меня.
- Мама. У нас сложный этап. Потом, эти соседские дети.
- Знаешь что, Марина, разбирайтесь. А ты пока отдай мне внука.
А я ведь понимал, что к чему. И, проснувшись на следующий день, поежился на сундуке и спросил:
- Ты моя бабушка?
- Угу.
- А кто мой дедушка?
- Какая тебе разница?
- Ну все-таки, ну пожалуйста, ну скажи!
- Ленин.
- Ты серьезно? - Я смотрел на нее голубыми глазами и думал об Инессе Арманд. - Так ты тоже Арманд?
-Дурачок, - засмеялась старушка. - Твой дедушка родом из Ярославля, лежит в Петрозаводске. Блокада его доконала. Но расписаны мы с ним не были, бумаги наши были не в порядке. Есть хочешь?
- Угу.
- Я кашу сварила. Поешь. Потом можешь поиграть во дворе. И чувствуй себя человеком.
- Человек - это звучит гордо, - вырвалось из меня.
- Наследственность, однако. Далеко пойдешь, - согласилась бабушка. - Иди, Саша, погуляй. Я устала.
- Я тоже устал, - согласился я.
- А ты от чего?
- От бессмысленности жизни. Так папа говорил.
- Какое совпадение... Господи, за что мне это?
- За грехи, - так всегда мама говорила.
- Ну, у кого грехов больше ангелы небесные разберутся.
- А это кто, ангелы?
- Ну, такие поросшие перьями кентавры. Как на картине. Господи, такой симпатичный был, все ко мне приставал. Вокзал какой-то расписывал.
- Бывает, ба. - Сам не знаю, откуда проснулся во мне инстинкт самосохранения. - Спать-то где буду?
- Здесь, на сундуке. Я одеяло подстелю.
- И буду я спать на сундуке этом четыре с половиной года. Я, собственно, не против. Город этот будет вечным, и время тоже вечно, и мертвые живы, они сидят на лавочках возле дома, они ждут творога в магазинах. И сгущаются тучи на горизонте, и пахнет прибитой к земле пылью, и воробей в истоме клюет гусеницу, и первый секретарь исполкома забрасывает удочку в пруд, и рождественские морозы, и драконы Комоду в "Клубе кинопутешественников" с лысым Сенкевичем. Нет, тогда Сенкевича еще в природе не было, а был странный старик с забытой фамилией вроде Штрилица, который изобрел пионерскую организацию. А все это было под Новый, тысяча девятьсот шестьдесят седьмой от рождества Христова год.
Утро в той шестиметровой комнате наступило внезапно. Рассвет взорвался цыганским хохотом, и сосредоточился на картине Куинджи. Фарфоровая тарелочка, лунная ночь.
- Айда на пруды!
- Темная ночь, только пули свистят по степи...
- Орешника за новую метлой.
- Давайте убирать снег и докажем, что мы, ученики второго класса пятой школы, достойны звания...
- Значит вы с Галей в одном классе учитесь? А я слесарь. Да, вот заказ Новогодний дали. Колбаску. Хочешь?
- На этом острове малина была сладкая. Вот мы и плавали туда-сюда, девчонкам ягоды...
- Господи, милая, зачем он тебе? Лысый дурак, ничего из себя не представляет. Я уверена, он просто хочет получить Московскую прописку.
- Ну мама, я его люблю!
Мокрые наволочки. Все-таки бабы дуры.
А потом появился симпатичный баптист-Володя, из шляхтичей. У него была хорошая улыбка. И на его удочку клевали бычки. И наволочки высохли.
На лестнице пахло влажной плесенью.
- Серега! Серега! Это полный финиш!
- Молодой человек, вы, надеюсь, имеете в виду грядущий концерт Генделя в зале Чайковского?
Это Александра Николаевна, бывшая старая дева, уверенная в том, что она была любовницей маршала Блюхера. В ее комнатке пахло валерианкой и бумагой от бесконечных томов Большой Советской Энциклопедии.
Никогда в своей жизни не строил я столь изощренных снежных замков, как в том городке. Рыцарские башенки соединялись подземными туннелями, ступени вели к покрытым льдом горкам, и фехтование огрызками Новогодних елок образца 1967 года считалось проявлением рыцарства.
Еще эти елки любили жечь посреди двора. И как-то незаметно наступила весна, а потом и лето.
Бабушка была озабочена какими-то бумагами, которые она складывала в толстую папку с тесемками. А мне приглянулся щенок на колхозном рынке. Стоил он пять рублей, скорее всего, хозяину не хватало на пару бутылок водки, но дешевле он щенка не отдавал.
Я мечтал о собаке. Сторожевой, конечно, но сошла бы и дворняжка.
- Дядь, - в десятый раз спрашивал я мужичка. - Почем щеночек?
- Пять рублей, сказал.
- А за рубль отдашь?
- Ишь, чего придумал...
- Очень собачку хочется.
- Раз хочется, ты бы каждый день по копеечке откладывал. Глядишь, за год три шестьдесят две и скопил ... - Мужичок сглотнул слюну. - И на квас бы три копеечки осталось.
- А за три шестьдесят две отдашь?
- Отдам, - уверенно сказал мужик, а щенок начал скулить.
Я помчался к бабушке.
- Бабуль, дай три шестьдесят две. Прошу тебя.
- Так, это интересно. Откуда такая сумма?
- Там щенок, на рынке. У него глаза, ты себе не представляешь. Он будет нас любить.
- В коммунальной квартире. А ты соседей спросил?
- Ну и что, бабушка, ну купи его, пожалуйста. Он добрый, он такой, как я всегда себе представлял.
- Нет, внучек. Это исключено.
- Тогда ты самая бездушная, жестокая и плохая! Я так хочу собаку, я....
- В таком случае - убирайся! Возьми у соседа удочку и пошел вон, чтобы я тебя не видела до вечера! Лови рыбу на прудах. Когда вернешься - попросишь прощенья. Понятно?
- Понятно, ба. - Мне стало стыдно. - А у кого удочку взять?
- У Виктора Васильевича, известное дело. Забыл, как он тебя водкой напоил?
Тот вечер в коммуналке я помню, как вчерашний день. Бабушке надо было куда-то срочно убежать, и меня сдали на хранение соседям - Виктору Васильевичу, рабочему заправочной службы аэропорта "Шереметьево", и Анне Васильевне, необъятной, пышущей жаром газовой сварщице, словно сошедшей с полотен Кустодиева.
В комнате у соседей было сумрачно. Справа стояла широкая кровать с кружевным покрывалом и непременными никелированными шишечками, чуть подальше - стол, тоже покрытый кружевной скатертью, а напротив - буфет с невообразимым количеством всяческих фарфоровых статуэточек и вышитых платочков. Над буфетом возвышался вырезанный из дерева орел весьма хищного вида.
У Анны Васильевны начиналась газосварочная смена, и вскоре я остался один на один с Виктором Васильевичем. Полюбовавшись некоторое время резным орлом, я занялся делом - начал катать по кровати машинку, но вскоре зацепил и потянул нитку из кружевного покрывала.
- Эх ты, вредитель - укоризненно обратился ко мне Виктор Васильевич. Большой же уже мужик, а покрывало испортил. Анька ругаться будет, что я ей скажу?
Мне стало неловко, и, кажется, я даже решил всплакнуть.
- Да не расстраивайся ты так, - махнул рукой Виктор Васильевич. - Бабы - они все такие, все им салфеточки, балериночки. А нам, мужикам, много ли надо? - С этими словами он достал из буфета бутылку водки, и немедленно выпил.
После третьей рюмки настроение соседа заметно повысилось. Он шутил, трепал меня по голове, обращался ко мне не иначе, как "мы, мужики". Потом Виктор Васильевич налил рюмку прозрачной жидкости и протянул ее мне.
Я покачал головой. Что-то говорило мне о том, что дядя Витя поступает неправильно, и дети не должны пить взрослую водичку.
- Да чего ты головой трясешь, мужик ты, или нет?
Я зажмурился, взял рюмку из его рук, и залпом выпил, точно так же, как делал дядя Витя.
Водка была горькой и обожгла рот.
- Вот это по нашему, - обрадовался дядя Витя. - Вот это настоящий мужик. Молодец, Санек!
Надо ли говорить, что в голове у меня зашумело. Орел иронично выгнул голову и пошевелил своим деревянным крылом, готовясь взлететь. Фарфоровые статуэтки начали двигаться, комната поплыла перед глазами. Стало очень тепло, даже жарко.
Очнулся я уже в нашей комнатке, бабушка ругалась с Анной Васильевной, а Виктор Васильевич сконфуженно бормотал что-то про мужскую солидарность.
*
- Виктор Васильевич, здравствуйте!
- О, гвардеец! Привет. Ну, смотри-ка, вытянулся, повзрослел. Настоящий мужик, скоро в армию пойдешь.
- Витя, да что ты несешь. Ребенок еще в первый класс не поступил. Какая армия?
- А ты молчи, Анька. Молчи!
- Виктор Васильевич, а бабушка сказала, что у вас есть удочка.
- Конечно есть, от Сереги осталась. Он ведь, родимый, на учениях сгорел в танке. Помнишь, Санек, "Броня крепка и танки наши быстры". Какой красавец был, девки по нему сохли.
- Витя, - Анна Васильевна внесла в комнату кастрюлю с чем-то ароматным и наваристым.
- А что. Мужик, он и есть мужик. Отдал жизнь за Родину. Любка из пятого дома все приходила, то на новый год тортик, то на девятое мая коньячку. Эх, Серега...
Дядя Витя открыл сервант и налил хрустальную рюмочку.
- Витя, - нерешительно застонала Анна Васильевна.
- Тебе больше не предлагаю. Потому как мал еще. - сурово сообщил Виктор Васильевич и выпил.
- Значит так. Удочкой этой еще Серега на прудах удил. Уж каких он карасей таскал - полкило, а то и больше. Золотистых и серебряных. Иди, Санек. Червей знаешь, где лучше всего копать? За станцией, там старые бревна лежат, копнешь - червь там хороший, красный. Рыба на него сразу бросается.
- Спасибо, дядя Витя, - я выбежал на улицу...
В тот день я поймал трех золотистых карасиков и с десяток бычков. И до сих пор мне снятся камыши около берега, заброшенная усадьба, дубы, полузатопленный островок и лесная тропинка, поросшая орешником.
С тех пор прошло больше десяти лет. Почти что каждые выходные бабушка приезжала в гости. С девяти до половины десятого вечера она активно комментировала программу "Время", не оставляя без внимания ни одного события текущей международной обстановки и неизбывной битвы за урожай. В половину десятого старушка уходила в ванную, бурча себе под нос сложные мелодии своей молодости. Могу поклясться, что из-за крашеной бежевой краской двери доносился и "Шелковый Синий Платочек", и "Боже царя Храни", и "Врагу не сдается наш гордый Варяг". Около десяти часов бабушка ложилась спать и мучила меня разговорами, сводившимися к одному: как хорошо было раньше, когда я был маленьким, как ей нравилось жить со мной, провожать меня в школу, и как ей пусто и неуютно жить у сестры.
Серьезно все это вряд ли можно было воспринимать - все предыдущие годы бабушка рассказывала мне, какой замечательной, послушной, талантливой и золотой медалисткой была моя сестра, и с каким ужасным внуком, неряшливым, обманщиком и троечником ей теперь приходится мучиться.
В начале одиннадцатого начиналось самое страшное - на сон грядущий бабушка разражалась нравоучительными сентенциями о преимуществах социалистического строя, и жаловалась на то, что ей не хватает общественной нагрузки и родного партийного участка, состоящего из впадающих в маразм пенсионеров.
Я стонал. Мне хотелось курить, на носу был очередной экзамен, срывалась вечеринка с приятелями, а я лежал с открытыми глазами и выслушивал весь этот бред.
Я вспоминал, как в пионерском детстве изощренно издевался над старушкой. Помню, как однажды пошел за молоком, позвонил домой из телефонной будки, и скорбным голосом сообщил, что говорит новый секретарь парторганизации ЖЭКа Андрей Семенович. И что к завтрашнему числу бабушке поручается составить список членов ее участка с указанием полных анкетных данных: фамилия, имя, отчество, год рождения, год вступления в КПСС, льготы, участие в Великой отечественной войне, и так далее...
- Хорошо, хорошо, - озабоченно покашливала бабушка. Вернувшись домой я обнаружил ее с зеленой школьной тетрадкой, в которую она аккуратно переписывала имена и явки.
В другой раз я записал на магнитофон истошные крики: "Бабушка, помоги, спаси! Меня заперли в шкафу". Выбрав подходящий момент, я включил пленку, запер шкаф на ключ и спрятался под кроватью. Бедная старушка всплескивала руками, пыталась открыть шкаф и бегала по комнате, пока не услышала истерический хохот.
Бабушка вступила в партию в конце шестидесятых. Мне часто казалось, что для нее это было чем-то вроде ширмы, дымовой завесы, застилавшей действительность и дающей возможность выжить в придуманном мире отчетно-перевыборных собраний и членских взносов. Иногда наркотическая дремота отступала, и бабушка на день-другой становилась адекватной.
Мама объясняла это непоправимым ущербом, нанесенным клеткам головного мозга во время блокады Ленинграда.
Партийность бабушки носила несколько пикантный оттенок - происхождение у нее было самое что ни на есть белогвардейское, а в минуты редкого просветления она вспоминала вечера, проведенные в обществе Деникина и Врангеля.
Так продолжалось несколько лет. Я уже закончил институт и начал работать, племянница скоро должна была пойти в первый класс, а бабушка начала сдавать. Однажды она заблудилась в метро, уехала к черту на кулички и добралась домой поздним вечером в смятенном состоянии души. Мы переполошились, и с тех пор бабушку приходилось сопровождать - отговорить ее от поездок никому не удалось.
Помню один из ее визитов, когда мне пришлось везти старушку от сестры в душном июльском метро.
- Когда-то мы с тобой здесь гуляли. Надо же, как деревья выросли, ничего не видно. Надо мне Екатерину Гавриловну из второго подъезда проведать. Она ведь одна живет, сын на войне погиб.
- Ба, она ведь уже два года, как умерла, ты забыла?
- Как умерла? - Бабушка посмотрела на меня непонимающим взглядом. - А почему мне ничего не сказали?
Я отвел глаза. Спорить с бабушкой было бесполезно, она уже начинала путать времена и события - верный признак медленного угасания сознания. Впрочем, грех было жаловаться, в свои 82 года она еще свободно передвигалась.
Вечером - традиционный чай с вафельным тортиком, телевизор, альбом со старыми семейными фотографиями.
Часов в пять утра меня разбудили громкие всхлипывания. Казалось, плачет ребенок, и я в ужасе проснулся.
Плакала бабушка. Она лежала в кровати с мокрыми щеками.
- Ты что, ба? Что с тобой?
На улице светало, бледный свет пробивался сквозь занавески.
- Ничего. Все хорошо. Ты спи, я тебя разбудила? Замучила я вас всех, признавайся?
Меня поразила необычная четкость речи и свет, идущий из ее глаз. На секунду мне даже показалось, что глаза эти стали молодыми, как на старенькой фотографии девушки в длинном платье.
- Да нет, что ты.
- Я ведь все знаю, иногда кажется, что живу, как во сне. Просыпаюсь и вижу все четко-четко.
- А почему ты плачешь?
- Ты все равно не поверишь... Смеяться будешь...
- Не буду, клянусь. Что случилось?
- Ко мне прилетал ангел смерти и коснулся лица крылом.
- О, Господи, ба. Еще этого не хватало!
- Да, я чувствовала его прикосновение. Крыло у него было мягкое и теплое. Щекотно. И совсем не противно. Я в детстве всегда во время службы смотрела на ангелочков в церкви и жалела их - бедные, как же должно быть неудобно с крылышками.
- Это был просто сон, бабуль. Спи.
- Я видела маму, отца и брата. Они были молодыми, стояли около нашего дома и звали меня. А я, казалось, лечу. И потом мама сказала: как мы по тебе соскучились, а отец взял меня на руки, как в детстве и прижал к себе. От него пахло табаком и одеколоном, я за эти годы впервые вспомнила этот запах. И мне стало так хорошо, что я заплакала.
- Ба, тебе просто приснился хороший сон, - слезы неожиданно выступили у меня на глазах, я сел на кровать и погладил ее. - При чем здесь ангел смерти? Чушь какая-то.
- Мне точно так рассказывала бабушка, незадолго до ее смерти. Ее звали родители, а потом она почувствовала теплое крыло на лице, как будто ангел поднимает ее в небеса.
- Ерунда, это просто сон. И потом, ты же член КПСС, веришь в исторический материализм, и прочее, - мне вдруг стало неловко за свое ерничанье.
- Странно все это. Я сейчас, Сашенька, закрою глаза, вдруг я их еще увижу...
- Спи... - Почему-то мороз прошел у меня по спине. Мне показалось, что бабушка сейчас умрет, прямо здесь, рядом со мной.
- Нет... Ушли. - Бабушка открыла глаза. - Как жаль...А ведь я забыла мамино лицо. Если я скоро умру - не плачьте, может быть я увижу их.
Я вышел на кухонный балкон и закурил сигарету. Воздух пах той особенной свежестью, которая бывает на рассвете в лесу: росой, травами и влажной хвоей.
Вдалеке застучала колесами первая электричка. Я вернулся в комнату. Бабушка заснула и слегка похрапывала.
За завтраком все было по-прежнему. Бабушка, казалось, забыла о ночном видении, просила добавить молока в кофе, подавилась бутербродом и долго полоскала горло соком столешника.
Прожила она еще три дня.
Несмотря на поздний час, воздух на эстакаде аэропорта был влажным и горячим. Я чертыхнулся - тропики не подходили моему организму, мечтавшему лишь об арктическом воздухе, сером небе и вечных дождях.
Эстакада была пуста, если не считать нескольких такси, за рулем которых дремали колоритные тонтон-макуты в черных очках. Зачем им ночью нужны были черные очки - оставалось загадкой. Не знаю, почему я назвал их тонтон-макутами, впрочем, через пару дней выяснилось, что почти все водители такси в этом городе действительно были выходцами из Гаити. Такая у них была местная Гаитянская мафия.
Я ненавидел дальние поездки. Одинаково бездушные города, залы гостиниц, пахнущие синтетическими коврами и жидким кофе, повторение одного и того же, навязшего в зубах мотива. Даже в Новом Орлеане я умудрился не съездить в Французский квартал - был уже, и не один раз, на улице жара и черного цвета инопланетяне, надоело и ненавижу.
Кондиционер в такси не работал. Жизнерадостный водитель открыл окно, и я неожиданно почувствовал озноб. Что-то не так было в этом влажном воздухе, пахнущем болотными испарениями.
- Гребаные тропики, - процедил я сквозь зубы и предался мизантропическим размышлениям о тяжкой доле белого человека.
Город полностью соответствовал моим ожиданиям. Неприглядные хибарки, мобильные дома вдоль автострады постепенно сменились городским предлеском. Тут и там мелькали больницы, банки и страховые конторы. А вот и чаща - вымерший деловой центр с редкими группками подозрительных личностей у подножия небоскребов, а в центре этого центра - зеркальная башня-гостиница с подсвеченным разноцветными прожекторами фонтаном.
-И раз, и два, - я судорожно сунул водителю деньги, схватил сумку и вбежал в прохладу кондиционированного воздуха. Добравшись до своей комнаты, я первым делом сорвал промокшую от пота одежду и залез под холодный душ. Душа постепенно возвращалась в уставшее тело.
За окном гостиничного номера светился огнями город - многоэтажная стоянка для автомашин, почти пустая в этот поздний час, частокол небоскребов с неоновыми вывесками, и уходящий в бесконечность ряд светофоров. В ушах еще слегка звенело после череды взлетов и посадок, совершенных за прошедший день.
Хотелось есть. Как и следовало ожидать, все рестораны и кафе, располагавшиеся в цокольном этаже гостиницы уже были закрыты. Заказывать обед в номер было лень, тем более что выбор в меню предлагался скромный - гамбургер и чизбургер. Чертыхнувшись, я лег спать.
Заснуть мешали отблески неоновой рекламы за окном, шум лифта, шуршание кондиционера. Я то погружался в забытье, то ворочался на кровати, с тоской понимая, что утром буду уставшим и вялым.
Меня преследовал навязчивый полусон-полубред, который иногда снился мне вот уже много лет. Я должен куда-то улетать, не могу найти билеты на самолет и паспорт, чувствую, что опаздываю, но почему-то разбираю бумаги на столе. Потом спохватываюсь и понимаю, что чемодан мой не собран, что времени до отлета рейса осталось двадцать минут, и даже гоночная машина не домчит меня в аэропорт, но все равно еду, кидаясь к стойке регистрации. Я вдруг оказывался то в Лондоне, то дома у родителей, и мама радовалась тому, что я неожиданно приехал. Но через десять минут мне снова надо было уезжать, я торопился, судорожно обнимал ее, объяснял, что опаздываю, умолял простить, но она обижалась. И все повторялось снова, - гонки, опоздания, пропущенные рейсы с неизвестной никому целью. Я сам не знал, зачем куда-то спешу. Лучше бы я сидел на кухне, зажатой между холодильниками "ЗИЛ" и "Минск", подсушил сигареты над газовой горелкой, заварил кофе в старенькой турке...
Около четырех утра я проснулся от сильного озноба. Болело сердце, чего со мной никогда не бывало. Кровать была мокрой от пота.
- Черт бы все побрал, - сон не отпускал меня. - Да, хорош я буду завтра...
Мне предстоял доклад в 8 утра, потом череда совещаний и гнусная необходимость улыбаться и поддерживать деловые и дружеские связи со множеством нужных людей. Я сел на кровати и закурил сигарету, пытаясь унять дрожь. - До чего все-таки бессмысленная жизнь. Погоня неизвестно за чем, с непонятной целью. Пришло в голову, что западный человек не задумывается об этом, восточный принимает жизнь как данность, и только мы, живущие посередине цивилизаций, и все в таком роде.
Докурив сигарету, я лег и закрыл глаза, без особой надежды на сон.
Я до сих пор не знаю, что это было. В забытьи я видел себя, лежавшим под простыней и фиолетовый луч света, шарящий по стенам и нащупывающий мое тело. В ушах отвратительно зажужжало, как бывает, когда тебе сверлят зуб и вибрация вдруг проникает в мозг. Руки и ноги мои отнялись, и мне показалось, что сердце останавливается.
- Нет, - содрогнулся я, и вдруг увидел дом, освещенный тусклым светом, будто пробивавшимся сквозь дымку.
На веранде в плетеном кресле сидела молодая бабушка в длинном платье, точь в точь, как на старой фотографии из детства. Она удивленно посмотрела на меня, будто я свалился с неба, и от испуга привстала.
- Зачем ты пришел? Что-нибудь случилось? Что-то плохое, скажи мне!
- Я сам не знаю. Где я?
- Уходи. Возвращайся скорее, а то будет поздно!
- Как давно я тебя не видел...
- Уходи!
Я проснулся от сдавленного крика. Казалось, большая птица пролетела в комнате, и лица моего коснулось теплое крыло. Я явственно чувствовал щекотку от перьев, задевших верхнюю губу. Губа была сладкой, я облизнул ее и понял, что это кровь.
Меня трясло. Пытаясь вернуться в реальность, я подполз к окну и увидел, что на многоэтажной стоянке появляются первые машины. За окном светало, рекламы начали тускнеть.
- Сад камней. Пустая вселенная. Огромный туалет цивилизации. Пустые города. Эти люди боятся потерять работу, приходят в шесть утра и вкалывают, вкалывают, как муравьи на просеке. Зачем. Зачем?
Я понял, что громко кричу. В ушах снова начало жужжать. Покачиваясь, я добрался до ванной и окунул голову под кран.
- Хорош, нечего сказать, - в зеркало на меня смотрела отекшая, небритая харя с синяками под глазами.
Горячая ванна сняла озноб. В семь утра я уже сидел в галстуке и пил кофе, а в восемь ничем не отличался от своих коллег, разве что русским акцентом. И улыбался и раздавал визитные карточки, стараясь не думать о прошедшей ночи.
В подсознании я гадал: сколько мне осталось? День? Два? Потом тряс головой и объяснял все накопившейся усталостью, тяжким наследием прошлого и ночным кошмаром.
Через три дня я в очередной раз пересек американский континент. Полет проходил без особых приключений, разве что на подходе к аэропорту пилот объявил о незначительных технических неполадках, но заверил пассажиров, что никакой угрозы безопасной посадке нет. На всякий случай попросил не нарушать правила безопасности и не отстегивать ремни безопасности до полной остановки самолета.
Приземлились мы мягко. На бескрайней парковке аэропорта я потерял свою машину и минут двадцать бродил по рядам автомобилей, в отупении пытаясь найти свой серенький микроавтобус.
Дома произошло знаменательное событие: увидев меня, дочка сделала несколько своих первых в жизни шагов и отчетливо крикнула "папа", попросившись на ручки.
Я крепко обнял ее и подумал, что от меня пахнет табаком и лосьоном для бритья "Сьерра-Невада". Неожиданно, я увидел в лице дочурки черты молодой бабушки, подмигнувшей мне с плутовским выражением лица. Мне ничего не оставалось, как подмигнуть ей в ответ.
И вдруг почудилось, что чья-то теплая ладонь коснулась моего лба.